10 и 11 апреля Александр Генис встретится с «русскими» в Израиле. Любой разговор с ним — легок, интересен, приятен и чрезвычайно любопытен. Вот большое интервью с ним Маши Хинич:

 — Александр. Добрый день! Вы – нарасхват. У вас есть передачи на телевидении, радио, масса публикаций в интернете, книги, статьи. Что остается рассказать на встрече с вашими читателями-слушателями в Израиле?

 — Такие вечера нужны не для того, чтобы узнать что-то новое, а для того, чтоб познакомиться с человеком. Так получилось, что я всех пережил. Когда я эмигрировал в Штаты, я был самым молодым писателем, мне было всего 24 года. В любой компании я бегал за водкой. Мне довелось увидеть много интересных людей и, конечно, многих интересных писателей, которых я читал. Но читать это одно, а встречаться – это другое. Что мы ценим в таких встречах? Реакцию. Мы хотим увидеть человека во всей его полноте, а личность человека отнюдь не сводится только к тому, что он написал. То, что мы оставляем в книгах – это выпаренная соль нашей личности, которая проявляется также в жестах, улыбках, в раздражении, в реакциях, которые в свою очередь проявляются в вопросах и ответах. Это всегда самая интересная часть выступления. Что мы любим больше всего на свете? Сидеть на кухне, пить водку и разговаривать до утра. Это не просто общение, это чисто русское общение, за которым слависты ездят в Россию, сами не зная, чего они ищут. А ищут они именно этого – возможности поговорить по душам. Я уже 41 год живу в Америке, и до сих пор понимаю странное обаяние русского общения, которое чрезвычайно увлекает американцев. В особенности, славистов, которые могут еще и понять, что происходит за столом. Каждое выступление – это публичное застолье, и в этом я вижу его смысл.

- Вы упомянули термин «обаяние русского общения». А свои вечера назвали «Диаспора». Диаспора — это и есть поле русского общения?

 — Диаспора – это все на свете, это крайне интересный феномен социальной жизни. Мы все русскоязычные, (чтобы не сказать «евреи»), так называется человек, говорящий по-русски. Это расплывчатый термин, но он для всех понятен. Так вот, русскоязычная диаспора это та, которая очищена от государства. Мы сами по себе, за нами нет ни преступлений, ни благодеяний той державы, из которой мы бежали. И это очень интересно, потому что это чистый эксперимент на «русскость»: насколько мы способны выжить в этой ситуации. Самое интересное, на мой взгляд, это то, что русская диаспора не растворяется. Иногда она даже переходит ко второму поколению.

- Чем это объясняется? Не все, но значительная часть нас – почему не растворяется? А иногда, как вы заметили, эта «нерастворяемость» переходит по наследству?

 — Статистика это очень темная вещь. Как Марк Твен однажды сказал: есть ложь, есть страшная ложь и статистика. Мне, например, сказали, что в Израиле два миллиона русскоязычных…

- Это как считать. В начале 1990-х приехали 850 тысяч человек. Но есть и те, кто приехал раньше, в 1930-е годы, в 1970-е. Может, и два миллиона наберется с теми, кто родился здесь и говорит по-русски, с теми, кто приехал из Польши и Румынии, и говорит и понимает по-русски. Статистика — вещь ужасная, но гибкая.

 — Про Америку тоже говорят странное и приводят какие-то дикие цифры. Но меня как раз гораздо больше интересует другая цифра – процент смешанных браков.

- Большой.

 — В Израиле, может, и большой, а в Америке он гораздо меньше. И вообще смешанные браки это интереснейшая тема, позволяющая понять, как устроена русская ментальность. Почему мы так трудно сходимся с другими народами? Потому что не хотим — вот что важно. В Америку проще влиться, потому что эта страна терпима к разным акцентам, к происхождению. Крайне терпимая нация, может, потому что и нации такой нет… Но так или иначе, русские держатся со своими — не на работе, конечно, а в домашнем кругу. То самое «русское общение» настолько ценно, что мы создаем вокруг себя «русский мир» — этот русский мир совсем не похож на путинский, но, тем не менее, он существует.

Меня, например, поразил такой факт. В Нью-Йоркском университете существуют две команды КВН. Не одна, а две! Как такое может быть?! КВН – чисто советское изобретение, и этот феномен пережил и Брежнева, и Советский Союз. И вот эти дети билингвы играют в КВН. … И песни у костра собирают тысячи людей!

- Меня тоже поразило количество «бардовских слетов» в Америке. Хотя и в Израиле есть такое явление. Почему оно не исчезает?

 — Потому что в этом есть некая ценность, переходящая к другим поколениям, что очень необычно. Я знаю, людей уже другого поколения, выросших в США, переводящих и исполняющих песни Высоцкого. Один из них уже американец, и поет эти песни по-английски. Выяснилось, что Высоцкого хорошо слушают в афро-американской среде.

- Я думаю, это уже связано с феноменом самого Высоцкого, потому что и в Израиле есть те, кто переводит песни Высоцкого на иврит, и они также весьма популярны.

 — Об этом-то мы и поговорим на встречах. Эта часть диаспоры меня крайне интересует. Вчера, к примеру, меня спросили – вы американец? Это-то я и пытаюсь понять последние сорок лет.

- Что такое для вас эмиграция? Часто цитируют ваш ответ на этот вопрос — «перемещение со своим самоваром». Но мне кажется, что это лукавство. Существует ли более глубокая формулировка?

 — Я не помню этой фразы, хотя я уже столько написал, что мог и позабыть. Но дело не в этом. А в том, что мне нравится формулировка Бродского, которая исчерпывает все варианты. Он говорил так: «по национальности я еврей, по профессии я русский поэт, по гражданству я американец». Это исчерпывающая фраза, которая на самом деле, конечно, ничего толком не говорит, потому, что для каждого человека эмиграция означает разное, потому, что все мы по-разному воспринимаем мир, в котором здесь живем. Скажем, для меня профессия – это русская литература, русское письмо, что уже ненормально. С другой стороны, писатель — это вообще ненормальная должность. И положение писателя крайне необычно, потому, что он смотрит на жизнь со стороны, с обочины, поэтому ничего тут нет специфически эмигрантского. Кроме всего прочего, если б я остался, то кем бы я был? Я был бы таким же эмигрантом: русским в Латвии. Значит, что-то есть в моей судьбе такое, что вышвырнуло меня в ту точку, в которой я нахожусь.

- Эмиграция это способ выяснить, кто ты такой сам по себе. Эмиграция оставляет человека наедине с собой.

 — Конечно, хорошо было жить в Советском Союзе и знать, что во всем виноват Брежнев. И, если бы не было коммунистов, то мы бы жили, как в Швейцарии. А как иначе? Все люди же хорошие. Все, кого я знал, были хорошими людьми. Плохих людей я и не видел, собственно говоря. Один раз в жизни я видел секретаря обкома, но он был настолько пьян, что с ним было невозможно даже поговорить. Раньше было проще, конечно, а потом ты приезжаешь куда-то и понимаешь, что здесь нет Брежнева, и ты отвечаешь за все сам. То же самое и сегодня. Во всем виноват Путин. Конечно, Путин во всем виноват, бесспорно. Но как жить без Путина? Вот ты живешь, как умеешь, и никому до тебя нет дела. Эмиграция  — это, в первую очередь, проверка на вшивость. Тот же Бродский сказал, что писатель всегда в изгнании, и ты себя чувствуешь иголкой в стоге сена, только тебя никто не ищет. И если ты способен счастливо выжить в этой ситуации, то это звездочка тебе на погоны. Меня, кстати, очень интересует роль русских в Израиле, она совершенно не такая, как в Америке.

- Эта роль огромна. Помимо того, что, собственно говоря, эту страну построили репатрианты первой волны, приехавшие из России.

 — Интересно, что русская репатриация в Израиле, как и русская эмиграция в Америке необычайно успешны. Особенно меня поражают израильские врачи. Мне все говорят, что в Израиле лучшая медицина. А потом мне говорят, что врачи в основном приезжают из России. Как же так получается?!

- По всей видимости, эмиграция раскрывает какие-то задавленные в нас прежде качества…

 — Или те, кто уезжает, изначально были более инициативными, дерзкими, смелыми. Я точно знаю, что решение уехать — самое серьезное решение в жизни. Особенно раньше. Сейчас это уже как-то не так, можно ездить туда и обратно. Но в мое время это было главное решение, это был вопрос жизни и смерти. Мы уезжали навсегда. А сейчас, когда ситуация меняется, диаспора становится другой. Мне кажется, мы не можем вывести универсальное суждение о диаспоре, не можем вычленить, что у нас общего, кроме русского языка.

- Чем больше человек живет в другой языковой среде, погружен в нее, тем больше он отдаляется. Для меня, например, поскольку я пишу на русском языке, он остался средством заработка. Спектакли и фильмы я предпочитаю смотреть на иврите – на русском они уже не воспринимаются. Каковы ваши отношения с английским языком?

 — Для меня русский язык также является средством заработка. Но он – русский язык — является и единственной родиной. Когда меня спрашивают, что для меня Россия, я отвечаю, что это родина моего языка, не больше и не меньше. Именно в иноязычной среде ты лучше понимаешь свой родной язык. Я ничего более интересного не могу представить, чем русские суффиксы. Моя жена – филолог, мы вместе учились на филфаке, и она писала диплом по уменьшительным суффиксам русского языка. А я над ней все время смеялся, потому что сам-то я писал диплом «Булгаков и мениппея». Но вот прошло столько лет, и сегодня не проходит и дня, чтобы мы с женой не говорили о замечательной возможности употреблять эти суффиксы, и как нам повезло. Довлатов как-то сказал – как я счастлив, что знаю русский алфавит! А мне и суффиксов достаточно. Потому что «селедка» и «селедочка» это настолько разные вещи, что даже представить себе нельзя, а перевести невозможно, потому что уменьшительных суффиксов в английском почти нет. Что касается самого английского языка, то я его люблю, как… Русский — это жена, а английский — любовница. Английский язык для меня экзотичен, как кавказская кухня в русской среде.

- Но всегда можно вернуться в привычную обстановку…

 — Да, всегда есть куда вернуться. Английский язык мне нравится ужасно, потому что я не выношу современного русского кино, и с театром тоже у меня большие проблемы. Зато я очень люблю все, что связано с английским языком, не только американским, мне очень нравятся разные британские варианты. Вообще, я скорее живу в Англии, чем в Америке, потому что все время смотрю английское телевидение. Обожаю смотреть шотландское, валлийское, что-нибудь с диалектами севера Англии. Я смотрю сериалы со словарем, у меня есть англо-английский словарь, и радуюсь новым словам и идиомам, тому, что английский язык бесконечно разнообразен. Помните, у Бернарда Шоу в «Пигмалионе» профессор Хиггинс может сказать по говору, откуда человек с точностью до 50 миль.

Английский для меня — язык, которым я наслаждаюсь. Я очень люблю старый английский язык. Не могу сказать, что я хорошо его понимаю, но, когда я хожу в театр на Шекспира, я предварительно внимательно читаю пьесу, изучаю ее вместе с русским переводом, вместе со словарями, и наслаждаюсь этим бесконечно разнообразным языком: английский язык — великий.

- Я вот как раз собираюсь на «Короля Лира» с 81-летней Глендой Джексон в главной роли – постановка из Англии…

 — Я смотрел «Короля Лира» в Шекспировском театре в Стратфорде. А в Америке открыл для себя англо-американские стихи. У всех любимый поэт Пушкин, а у меня – Фрост. Но и Пушкин тоже, конечно. Или, к примеру, Леонард Коэн, я люблю его до слез. Я благодарен Америке за то, что она дала мне возможность наслаждаться английским языком. Потому что в России я бы никогда до этого не добрался. Так что мои отношения с английским языком очень интересные. Но и любые отношения с любым языком интересные. Я недавно познакомился с одной израильтянкой и спросил ее, может ли она читать Агнона на иврите. И она сказала – никто не может.

- Это распространенная шутка с присущей каждой шутке долей истины.

 — А вы читаете Агнона на иврите?

Какие-то его рассказы да, какие-то нет. Главную его книгу «Тмоль-Шильшом» («Вчера позавчера») я не смогла прочитать на иврите, мне не хватило знаний языка…

 — Я очень его люблю, но я читал его только по-русски и по-английски, и это два разных писателя. На английском это Кафка, на русском — Бабель.

- Вы много пишете о писателях. Собираетесь ли вы выпустить отдельный сборник эссе о не русскоязычных писателях?

 — Я написал о писателях целую книгу «Частный случай» — там есть о русских и о нерусских писателях. Там есть, например эссе о Стивене Уоллесе  — американском поэте, которого я чрезвычайно люблю, и первый написал о нем в России. Там же есть эссе о Конан Дойле, Станиславе Леме, Павиче, Беккете. Мы никогда не выбираем писателей, они сами нас выбирают, и ставятся созвучными именно этому моменту. Для меня литература вся одна. Конечно, родная литература имеет для нас другое значение, потому что мы все с ней выросли.

- Писатели, путешествия, еда. Какие еще темы – ваши?

 — У меня есть замечательная московская издательница — Лена Шубина. Мы старые друзья, дружим с 1990 года. Она затеяла издание серии моих книг, которые выходят одна за другой и показывают, что я люблю больше всего. Одна книга — это интеллектуальная автобиография «Камасутра книжника», другая «Обратный адрес» – просто автобиография, третья книга – «Гость» — о путешествиях, а четвертая книга будет посвящена еде, еще не знаю, как она будет называться. Есть еще пятая страсть, но об этом нечего сказать. Я работал в журнале «Русский плейбой», писал колонки на тему эротики. Выяснилось, что на шесть колонок меня не хватило. Шестая колонка была уже посвящена средневековой японской прозе. Правда, женской.

- Вы ездите с творческими вечерами по всему миру, по русской диаспоре. Что специфического вы вносите в них в каждой стране?

 — Иногда я выступаю в Америке, иногда – в Канаде… А вот израильтяне – очень своеобразная публика. Я уже три раза был в Израиле, и каждый раз, когда я выступаю, наступает такой момент, когда все смотрят на меня с ужасом и спрашивают: «Вы правда голосовали за Обаму?!!» И в этот момент я чувствую, что при всей вежливости они хотели бы в меня бросить камни. Когда я последний раз был у вас в стране, тогда еще не было Трампа у власти. Боюсь снова сказать, за кого я голосовал. Но скажу! Так что в Израиле, конечно, свое отношение ко всему. Когда я похвалил Амоса Оза, мне сказали – но он же хуже Геббельса! Я так не считаю.

- Есть такая специфическая прослойка, и она особенно активная. Везде есть свои «пикейные жилеты».

 — Да, это тоже правда. Потому что когда замечательная Рина Заславская пригласила меня на «Лимуд» на Кинерете, там меня поразила совершенно другая публика. Это была израильская молодежь, очень образованная, интересная, любопытствующая…

- Как прекрасно то, что вы это говорите. Я к этому имею иногда отношение, поэтому мне очень приятно такое слышать…

 — Я подумал тогда: где вы все прячетесь? Почему я вас раньше не видел? Я вообще не мог понять, кто они. Иногда говорят: есть такие «глобальные русские», но я не знаю, что это значит. Когда меня спрашивают, американец я или русский, я говорю – знаете, я рижанин, который стал нью-йоркцем. Потому что город значит гораздо больше, чем страна. Город оставляет на тебе отпечаток. Тот «инпринт», который оставила на мне Рига, он никуда не денется, потому что это уже прочно вошло в мое подсознание.

- Естественно, ведь вы там сформировались. Вы уехали в возрасте 24 лет сформированным человеком.

 — Может быть, если бы я жил где-нибудь на Урале, я бы чувствовал иначе. Мой друг писатель Владимир Маканин, когда я рассказывал ему про Ригу, сказал «а я вырос в бараке». – «А где был барак?» – спросил я. – «А это совершенно неважно». Его отец был строитель, и они жили только в бараках, поэтому барак был всюду. Поэтому все, что у него осталось в памяти, это барак и мёд. Они путешествовали по Уралу, и выяснилось, что там главная еда — это мёд. И он разбирался в медах!! Помню, он говорил – какой вы мед хотите, мужской или женский? Это было как из прозы Павича.

- Коли вы упомянули Павича, задам «финальный» вопрос. Как вы относитесь к приему в прозе Павича, оставлявшим открытым финал и предлагающим несколько вариантов, чтобы читатель пошел по той или иной дороге?

 — Я хорошо знал Павича. Это был совершенно потрясающий человек, он даже умудрился дать мне отзыв, которым я очень горжусь: «проза Гениса — это пульсирующий поток взрывов». Что касается «открытого конца», Павич очень много мудрил, его книги можно читать самым разным образом. Но многие его выдумки остались не у дел, хотя есть у него одна пьеса, где зрители решают, каким будет финал… Это было замечательно.

- И в Израиле есть подобная пьеса – «В туннеле», поставленная в театре «Гешер»…

 — Прекрасно. Приеду к вам – посмотрю. Что касается моих «финалов», то у меня разные книги по-разному заканчиваются. «Обратный адрес», к примеру — буддистской притчей. Умирает настоятель монастыря и отдает свою самую ценную книгу ученику, а тот говорит – я брошу ее в огонь. – Как такую ценную книгу можно бросить в огонь?! – Ну, тогда возьми ее с собой.

Есть такое понятие в буддизме – ты никогда ничего не закончишь, поэтому, когда приходит время, брось и иди. И это хорошая концовка. Но есть и другие. Моя книга «Довлатов и окрестности» заканчивается смертью Довлатова. Но истинной концовкой является дата, когда я завершил эту книгу. Финал — это самая интересная часть книги, потому что его очень трудно правильно написать, очень мало бывает книг с хорошим финалом. Но первое предложение еще труднее: потому что от него зависит, будет ли читатель читать дальше. Об этом я подробно написал в книге «Камасутра книжника», первая глава которой называется «Начало», а последняя – «Конец».

Билеты на представление Проект Линия жизни — Александр Генис — Диаспора, исповедь очевидца можно купить в Кассе Bravo! при портале Israelinfo

Подпишитесь на рассылку Кассы BRAVO! и вы первыми узнаете о новых мероприятиях в Израиле и эксклюзивных скидках на билеты.